Художник Юрий Пацан: «Я себя без живописи не вижу, это — моя жизнь, это — реабилитация через искусство»

Мы все знакомы с творчеством великих художников, которые всю жизнь работали, преодолевая свою боль. Имена Тулуз-Лотрека, Фриды Кало и многих других вызывают уважение силой характера и восхищение картинами. Но в Украине есть мастера, талант и сила воли которых не уступают таланту известных художников.
Сегодня мы расскажем историю украинского художника Юрия Пацана, который начал писать свои картины уже после того, как попал в аварию и остался прикованным к инвалидному креслу.

Начнем с того, что та автокатастрофа была очень серьезной. Это были не «царапины». У меня был компрессионный перелом седьмого и восьмого позвонков с разрывом спинного мозга на 11 миллиметров. После аварии врачи меня «собрали», а потом из Областной больницы привезли домой, подняли на восьмой этаж и положили в кровать. И так я прожил два года.
После этих двух лет я просил жену, чтобы она меня поднимала. Раньше, до аварии, я легко справлялся со всеми мужскими делами. В машинах разбирался. Все мне было по силам.

После травмы я мог только лежа что-то пробовать делать. Как-то себя найти. Тем более, я не раз это повторял, что у меня две дочери.

До той аварии мы всегда с женой и дочерьми ездили на Новый год на елку в Киев, гуляли, смотрели. А тут я этого сделать не могу, и лежу. Жена работает в школе, а я обуза.
Чем мне заняться? Пробовал вырезать из дерева лежа: все на мне, в постели, везде опилки. Жена приходит в обед, а я в том же положении лежу. Потом она меня переворачивает. И я снова, но уже на локтях — тоже резьба.

Мой друг, хирург Сергей Лобанов, пришел и говорит: «Юра, у тебя же травма легких. Куда тебе эти опилки? Пробуй другое, у тебя же фантазия развита. Попробуй рисовать». Жена услышала. А он ей говорит: «Таня, иди сюда. Купи Юре краски». Она купила мне масляные краски. Тесть сделал подрамники. Мы все это дело натягивали, грунтовали, обрабатывали.

Знаете, я нарисовал первые цветы, и у меня появилось ощущение, что из меня может что-то получиться в искусстве.

Помню, к нам пришли друзья и спросили, кто это нарисовал. Ответил, что это я. И меня спросили, могу ли я продать. Я продал ту картину за 50 гривен. И это был толчок. Я понял, что могу помогать семье финансово. Ну, а дальше уже работал над собой, работал и работал.

Меня связывает с Николаем Пимоненко то, что я из села, и мне близка эта тематика. Жанровая сельская живопись — это мое, родное.

Представьте, я лежу в постели. А хочу быть в селе. Я косил пшеницу. Я знал ту боль, когда ступаешь ногой на скошенную стерню. И я это все интуитивно рисую.
Ну, конечно, тогда работы были не такие, как сейчас. Но я все время самосовершенствуюсь.

Когда-то я попросил в музее Пимоненко литературу о Пимоненко, об Орловском. И я еще ближе «подружился», если так можно сказать, с Николаем Пимоненко. Помню, было 150 лет, кажется, со дня его рождения, и я сделал сюжет, в который вошли, кажется, пятнадцать картин. И мы делали выставку в Малютинцах, где каждое лето Пимоненко жил с семьей и где оборудовал себе мастерскую.

Потом в Национальном художественном музее Украины узнали, что я интересуюсь его работами, а там проходила выставка его картин из частных коллекций. Мы с женой ездили посмотреть. И я действительно увидел оригиналы.

Это было очень красиво. Вы же видели, Пимоненко работал в бытовом жанре, на его картинах было много девушек в поле, в вышиванках. Когда я сейчас пишу свой сюжет и тоже наряжаю девушку, работающую в поле, в вышиванку, мне говорят: «Ого, вы их так нарисовали богатыми, в вышиванках». Но тогда вышиванка была простой одеждой. У каждой семьи была своя вышивка. Понимаете? А сегодня молодежь этого уже не знает.

А еще я люблю природу. Я люблю эту жизнь. Почему-то люди с инвалидностью рисуют красивую, прекрасную реальность. А здоровые художники часто рисуют что-то очень абстрактное. 

Я не хочу никого обидеть, это тоже искусство, но сейчас идет война, и у нас так много «абстракции» на Востоке. Эту абстракцию нам рисуют русские фашисты.

Да, абстракцию. Там все разрушено, разбито и непонятно.

У меня в Ивано-Франковске была выставка. У них там свои сюжеты и свои художники. Но то, что я рисую, тепло и понятно людям. Меня просили приезжать еще, потому что такое искусство сейчас нужно. А другого я сам не хочу.
Те, кто прошли такую «абстракцию», лежа несколько лет, а потом сидя, обложившись подушками, хотят вырваться из такого «абстрактного» мира. И уйти в реальную живопись, на природу, на улицы города. Там жить, в нормальной, понятной жизни.

А еще меня часто спрашивают, почему я рисую старые хатки.

Я в 1963 году в такой хате родился, а в 1970 году отец уже построил новую, большую. Но это мне близко. Это — наша история. Вот так я связал себя и с архитектурой. Нахожу фотографии, делаю эскизы, а потом дописываю. Это тот случай, когда я нашел себя и там. Многие спрашивают, почему я не рисую что-то связанное с войной. А у меня нет желания этого.

У меня нет художественного образования. Оказалось, что для того, чтобы быть художником, нужен диплом. Для меня это просто: если хочешь рисовать, но не умеешь, иди, тебя научат, и будешь рисовать, как твой учитель или как скажет преподаватель. А если сможешь прорваться в художники без образования, то будешь рисовать, как Пимоненко.

Однажды на Подоле была выставка, которую я назвал «Немного кислорода для столицы». Пришли мужчина и женщина, оба пожилые, лет за 70. Подошли, поблагодарили, пожали руку. Я говорю, что это я им благодарен, что пришли на выставку. А они: «Спасибо за то, что немного вывезли нас из Киева и вернули в детство». И кто бы что ни говорил мне об образовании, я их слушаю, но работаю для людей. Мой диплом — это мой зритель.

Моя цель была найти себя, уже сидя в инвалидной коляске, через рисование. Потому что это мне по силам. И я дальше говорю, что другого для меня уже не было бы.

Мне кажется, что жизнь не повела бы меня по этому пути. Но так я открыл себя для самого себя. Я проверил свою одноклассницу, свою любимую жену. Мы почти 40 лет вместе, из них 25 в таком состоянии, и моя Таня рядом со мной. И если бы ее не было, мои рисунки были бы не на этом свете.

35 лет. Обоим.

Я думаю, что это испытание судьбы. Сейчас наши дети старше, чем мы тогда были.

Если говорить о том, хотел бы я все вернуть, конечно, я хочу бегать, хочу снова ходить. Но если бы я был здоров, я бы не начал рисовать, не стал бы художником, не нашел себя в искусстве. У меня был бы совершенно другой путь. Какой — не знаю, но другой.

Одно я знаю точно: если бы я ходил, и началась война, я бы сто процентов был там. Не смотря на то, что мне уже за 60. Голыми руками рвал бы их, если бы не было оружия.

Считал. Я вам скажу, больше двух тысяч работ точно. Дома я держу примерно 150 своих картин. Часть спрятал в селе, чтобы у меня их не просили продать. У детей часть висит.
Сегодня я себя без рисования не вижу, это — моя жизнь, это — реабилитация через искусство, и другого для меня нет.

Тем более сейчас, во время войны, я не могу взять оружие в руки, но помогаю ВСУ средствами от продажи своих картин. И планирую делать это и дальше, до нашей полной победы.