Гиперопека

Когда родился мой сын, я думала, что наконец обрела счастье. Это был момент, которого я ждала всю беременность. На какое-то мгновение я ощутила себя всемогущей. Мое тело дало ему жизнь, и теперь моя задача — защитить ее.

Но очень скоро это ощущение силы сменилось чем-то другим. 

Сначала это была легкая тревога: вдруг он срыгнет, пока я отвлекусь? Или простынет, если одеяло сползет? Это чувство напоминало тихую тень, которая неотступно ходила за мной. Я старалась не обращать внимания, ведь, наверное, это нормально для новой мамы.

Я вставала ночью по пять, десять, пятнадцать раз, чтобы проверить, как он дышит. Иногда ловила себя на том, что просто стою над кроваткой и слушаю, как воздух входит и выходит из его маленького носа. Если его дыхание казалось слишком тихим, я осторожно трогала его щеку, чтобы убедиться, что он живой.

Когда сын начал подрастать, моя тревога тоже росла. Теперь я переживала, что он может упасть с пеленального столика или захлебнуться, если слишком сильно заплачет. Каждое его движение казалось потенциальной угрозой. Я покупала специальные подушки против удушья, камеры для наблюдения, градусники для воды и воздуха. Все, что только можно было купить для безопасности ребенка, я покупала.

Тогда мне казалось, что это правильно. Я была уверена, что любая нормальная мать сделала бы то же самое. Но тревога не исчезала, а становилась сильнее.

К двум годам сын начал ходить. И каждый его шаг был для меня как испытание. Он оступался, а я видела, как он падает не просто на ковер, а, скажем, на острый угол стола или ударяется головой о стену. Еще до того, как что-то случалось, я уже представляла себе худшие сценарии. И чем больше я старалась предотвратить опасности, тем больше их замечала. Все углы в доме я заклеила резиновыми накладками, шкафы заблокировала, острые предметы убрала в самые высокие ящики. Муж смеялся надо мной: "Ты и его самого на верхнюю полку поставишь, чтобы не упал?" Я тоже иногда смеялась в ответ, но в душе мне было не до смеха.

Когда сын пошел в детский сад, начался новый этап. Теперь я не могла контролировать его круглосуточно. Я оставляла его в чужих руках, и это казалось мне не просто ошибкой, а прямой угрозой его жизни. 

В первый день я ходила кругами по дому, ожидая звонка от воспитательницы. Все время думала: "Что, если он подавится во время обеда? Что, если его ударят на площадке? Что, если он просто потеряется?" Эти мысли крутились в моей голове, как заезженная пластинка. Я проверяла телефон каждые пять минут, ожидая худшего.

Сначала я оправдывала это своей любовью. Разве не любая мама беспокоится за своего ребенка? Но со временем я заметила, что это беспокойство не приносит мне никакого покоя. Напротив, оно выматывало меня до полного изнеможения.

Я пыталась расслабиться, говорить себе: "Он под присмотром, все в порядке". Но что-то внутри меня не позволяло поверить в это. В голове крутились истории из новостей о детях, которые подавились едой или утонули в бассейне, пока взрослые были рядом. Я больше не жила своей жизнью. Вся моя энергия уходила на то, чтобы предотвратить возможные беды. И самое ужасное — это не делало ни меня, ни моего сына счастливее. Я чувствовала, что теряю себя, но не знала, как можно по-другому. 

Сын плакал. Я стояла напротив него с ножом в руке, который только что выхватила у него. Он всего лишь хотел сам порезать яблоко. В этом не было ничего страшного, но я сорвалась. Словно нож в его руках был оружием массового уничтожения.

Муж зашел на кухню, посмотрел на нас и только покачал головой. Вечером он сказал, что я слишком контролирую сына, что я его душу. Слово "душишь" больно кольнуло. Я не хотела верить, что это правда.

Но в ту ночь я долго лежала без сна. Я перебирала в голове ситуации, как я кричала на сына за то, что он залез на качели. Как не позволила ему спуститься с горки, потому что она показалась мне слишком высокой. Как боялась, что он проглотит слишком большой кусок банана. В каждом воспоминании видела не только себя, но и его испуганные глаза. 

На следующий день я записалась к психологу.

На первой сессии я больше молчала. Терапевт, мужчина с теплым голосом и спокойным взглядом, задавал мне вопросы, но я отвечала односложно. Мне казалось, никто и ничто не сможет разобраться в том хаосе, который был у меня в голове.

Но потом он спросил:
— Лиза, а что вы чувствуете, когда переживаете за своего сына?

Этот вопрос заставил меня задуматься.
— Я чувствую... что он беззащитный. Что я должна быть рядом, чтобы ничего плохого не случилось.

— А откуда у вас это ощущение? Вы всегда так чувствовали себя с близкими?

Я не ожидала такого вопроса. На мгновение мне показалось, что он заглянул куда-то слишком глубоко.

— Наверное, да. Я не думала об этом раньше.
— Обычно такие сильные страхи корнями уходят в прошлое. Были ли у вас в жизни ситуации, когда вы чувствовали, что не можете защитить кого-то из близких?

И тогда меня накрыли воспоминания. 

Я снова была той девочкой семи лет, которая сидела у окна и ждала папу. Мы тогда жили недалеко от реки, и папа каждую субботу уходил на рыбалку. Это было что-то вроде нашего семейного ритуала. Мама готовила обед, я рисовала у окна, а папа возвращался домой с уловом.

Но в тот день он не вернулся. Вместо него домой пришли соседи и сообщили маме, что папа утонул. Я помню, как она села на стул и закрыла лицо руками. Никто не объяснял мне, что произошло. Просто сказали: "Папа ушел".

— Это был мой папа, — сказала я вдруг. Голос дрогнул. — Он утонул, когда мне было семь.

Психолог не перебивал, просто смотрел с пониманием.

— Мама... Она тогда совсем отстранилась. Я осталась одна.

Я замолчала, осознавая, как эти воспоминания вяжутся с моими сегодняшними чувствами.
— Лиза, как вы думаете, могло ли это повлиять на то, как вы относитесь к безопасности вашего сына?

Я кивнула, чувствуя, как горло сдавило комом.

— Я все время боюсь, что он... Что он может исчезнуть, как папа.

— Это очень понятно, — сказал он. — Похоже, ваш страх за сына связан с той болью, которую вы испытали в детстве. Это не просто тревога о нем. Это попытка справиться с утратой, которая до сих пор живет в вас.

Эти слова были как удар молнии. Я никогда не связывала свой страх с тем, что произошло тогда. Но теперь все стало на свои места. Мой сын стал моим "вторым шансом" защитить кого-то, когда я не смогла защитить себя. Но я понимала, что этот страх губит и меня, и его. 

После той сессии я ушла домой с ощущением, что подо мной нет земли. Слова психолога продолжали звучать в моей голове: "Ваш страх за сына связан с той болью, которую вы испытали в детстве".

Я не могла думать ни о чем другом. Что-то внутри меня словно треснуло, и через эту трещину вырвались воспоминания, чувства, страхи, которые я так долго старалась не замечать. Это было болезненно, но вместе с тем — освобождающе.

На следующей сессии я честно призналась:
— Мне сложно поверить, что я могу просто отпустить контроль. Мне кажется, если я ослаблю хватку, случится что-то ужасное.

Он слушал внимательно. Потом спросил:
— А что именно произойдет, если вы попробуете немного отпустить контроль?

Я замолчала. В голове крутились ужасные картины: сын падает с качелей, подавляется едой, попадает под машину. Все эти образы были такими яркими, что я не могла представить, как можно рисковать. Но терапевт снова спросил:
— Лиза, а вы уверены, что ваш контроль действительно защищает сына от этих ситуаций?

В глубине души я знала, что не могу предотвратить все, что может случиться, но боялась признаться себе в этом.

— Попробуйте подумать об этом не как об отказе от заботы, а как о постепенном восстановлении доверия. К миру. К себе. И к вашему сыну.

Эти слова звучали правильно, но неубедительно. Доверие? Я едва доверяла даже самой себе, не говоря уже о других людях.

Мы начали работать над этим шаг за шагом.

Первая задача была простой: позволить сыну порезать яблоко самому. Я купила безопасный детский нож и все равно стояла рядом, сжимая кулаки. Сердце колотилось так, словно он оперировал живую бомбу. Но он порезал яблоко. Улыбнулся. И в этот момент я поняла, что мой страх был намного сильнее реальной угрозы.

Следующим шагом стала прогулка на площадке. Я старалась не вмешиваться, когда он лез на качели или горку. Ноги подкашивались, руки дрожали, но я видела, как он справляется сам. А главное — как он счастлив от того, что может делать что-то без моей помощи.

Каждый раз я приходила на сессию с этим опытом, и психолог помогал мне разбирать свои чувства. Он объяснял, что контроль — это моя попытка избежать боли. Что за ним скрывается страх снова пережить утрату. Я рассказывала о своем отце, о том, как я пыталась взять на себя ответственность за все, чтобы никто больше не ушел. 

Психолог мягко подталкивал меня к мысли, что мир не такой страшный, как мне кажется. И что главное — не создавать у сына таких же страхов.

Процесс был долгим. Я не могу сказать, что тревога исчезла полностью. Бывают дни, когда я снова боюсь отпустить сына на шаг. Но теперь я хотя бы могу это осознать и спросить себя: "Это мой страх или реальная угроза?"

Однажды на прогулке он побежал слишком далеко, а я инстинктивно крикнула ему, чтобы остановился. Он обернулся и крикнул в ответ:
— Мам, все нормально!

И я поняла, что он прав. Все действительно нормально. Теперь я учусь быть не щитом для своего сына, а его спутником. И кажется, я наконец начинаю понимать, что это и значит быть мамой.