Когда сирены умолкают

— Я долго не понимала, что со мной происходит. Мы уехали, спаслись. Вроде бы теперь все хорошо, вокруг тихо, безопасно. Но как только ложусь спать, слышу сирену. Понимаю, что ее нет, но тело все равно реагирует. Вскакиваю, бегу проверять телефон, ищу новости об Украине.

Он слушает внимательно, не перебивает. Явно не впервой такое слушать. 

— Пару раз ловила себя на том, что просто сижу, напрягшись, хотя ничего вокруг не происходит. Или кто-то громко хлопнет дверью — у меня сразу паника. Все тело сжимается, как будто меня снова обстреливают. Это не проходит, хотя я в Польше уже два года. 

Влад кивает, давая понять, что все нормально, продолжай.

— Я уехала, а мои друзья остались там. Я вижу их сообщения, они пишут, что у них опять тревога, что кто-то снова попал под обстрел. И я чувствую себя... предательницей, наверное. Как будто не заслужила эту безопасность. Даже стыдно жаловаться на свои панические атаки, когда они живут в реальном страхе каждый день.

Я замолкаю, наблюдая за его реакцией. Психолог продолжает молча смотреть на меня, как будто я уже дала все ответы, которые мне нужны.

В таком режиме у нас прошло несколько встреч. 

Я приходила, жаловалась, плакала, а он почти ничего не говорил. Просто смотрел на меня с сочувствием и поддержкой. В какой-то момент я даже подумала: за что я деньги плачу?! На одной из сессий я наконец не выдержала:

— Мы вообще что-то делаем? Я прихожу сюда, рассказываю свои страхи, переживания, а все как было, так и осталось!

Он посмотрел на меня спокойно, как всегда, и мягко спросил:

— А что именно осталось прежним?

Я чуть не рассмеялась, но вместо этого глубоко вздохнула.

— У меня паника почти каждый раз, когда что-то громко хлопает или просто что-то напоминает о войне. 

— Хорошо, — сказал он. — Давай разберем это по частям. Когда ты чувствуешь, что начинается тревога, пробовала ли ты применять упражнение, которое мы обсуждали?

Я вспомнила, что пару сессий назад он дал мне простое задание: в моменты, когда накатывает тревога, остановиться и сфокусироваться на настоящем. Почувствовать что-то вокруг: как кресло давит под руками, как ноги касаются пола, какие звуки я слышу. Честно, тогда я подумала, что это слишком примитивно для того, что со мной происходит. Но, раз уж я заплатила за эти встречи, решила попробовать.

— Ну... да, — начала я неуверенно. — На прошлой неделе проснулась ночью, снова. Сначала как всегда: сердце колотится, в голове паника. Потом просто села в постели и начала трогать одеяло, прислушиваться к звукам в комнате. Услышала, как ветер шумит за окном. Сначала думала, что это не сработает, но стало легче. Я все еще была напряжена, но хотя бы не потеряла контроль.

— Я правильно слышу, что у тебя появилось чуть больше контроля?

Я кивнула. 

— А еще я услышал, что у тебя паника почти каждый раз, когда что-то громко хлопает. Мне показалось, что теперь этого стало меньше, да?

Влад смотрел на меня, улыбаясь чуть заметно. Я удивленно смотрела на него. До этого мне казалось, что я вообще не двигаюсь вперед. Но теперь, вспоминая те моменты, я поняла, что они действительно прошли иначе, чем раньше. Раньше я бы просто ушла в панику, металась бы по комнате, а теперь... остановилась. 

— Так это и есть результат? — спросила я, все еще не до конца веря.

— Ты мне скажи. Теперь ты понимаешь, что можешь хотя бы немного контролировать то, что происходит с твоим телом, даже когда тревога сильна. Это не значит, что тревога полностью исчезнет, но теперь ты умеешь с ней справляться. И это позволит нам двигаться дальше.

Я вдруг почувствовала, как внутри что-то поменялось. Это не было большим откровением, но теперь я знала, что у меня есть инструменты. Я могу остановить этот безумный поток, вернуть себя в реальность, хотя бы на время.

— Теперь, когда ты можешь справляться с симптомами, мы начнем разбираться с тем, что лежит в основе твоих реакций. 

Я глубоко вдохнула. С одной стороны, мне было страшно. Ведь я знала, что там, в глубине, много боли. Но с другой, у меня впервые появилось ощущение, что я смогу справиться. Теперь я не просто боролась с паникой. Я начинала учиться жить.

Когда мы начали двигаться глубже, стало по-настоящему сложно. 

— А что ты чувствуешь, когда проходит тревога? Что остается?

Я замолчала. Никогда не думала об этом.

— Когда паника проходит... остается пустота, — тихо сказала я. — Как будто внутри все выжжено. Как будто я потеряла что-то важное, но даже не понимаю, что это было.

Он посмотрел на меня внимательно.

— Может быть, это связано с виной, о которой мы говорили? Ты чувствуешь, что что-то осталось там, где ты не смогла остаться?

Эти слова резанули. Я избегала этой темы, потому что не знала, как с этим справляться. Вина преследовала меня с самого начала. Я уехала, а они остались. И каждое их сообщение, каждая тревога или новость о том, что кто-то пострадал, били по мне, как молотком. Как будто я была виновата, что я здесь, а они там.

— Да, — призналась я наконец. — Как будто я сбежала. Оставила их там. И теперь у меня как будто нет права на спокойствие.

— Это очень тяжелое чувство, — сказал он. — Но давай разберемся. Ты уехала не потому, что хотела кого-то предать или бросить. Ты уехала, чтобы выжить. Ты спасла себя. Это не делает тебя предательницей.

Я молчала, потому что не знала, что ответить. Вроде бы понимала головой, но внутри все равно сидело это ужасное чувство.

— Давай попробуем сделать так: когда ты чувствуешь эту вину, спроси себя, что бы ты сказала другу на своем месте? Ты бы сказала ему, что он предатель? Или что он тоже заслуживает жить и быть в безопасности?

Я задумалась. Нет, я бы не сказала, что он предатель. Я бы скорее поддержала. Но почему-то самой себе было проще наклеить этот ярлык.

С тех пор мы все чаще возвращались к этой теме. Психолог помогал понять, что вина — естественная реакция на травму, но она не всегда оправдана. Он говорил, что в моменты тревоги мозг цепляется за вину, потому что не знает, как еще объяснить то, что я чувствую. Но теперь, когда я могла остановить тревогу, у меня была возможность осознать, что это не то, что должно управлять моей жизнью.

Со временем это осознание начало проникать в повседневную жизнь. Я стала меньше чувствовать себя предательницей. Да, боль и тяжесть никуда не ушли, но теперь я могла хотя бы различать, где реальная вина, а где — просто последствия травмы.

Самым важным стало осознание того, что я могу быть одновременно и в безопасности, и жить с тем, что произошло. Это не делало меня слабой или виноватой. Теперь я могла смотреть на себя не как на беглянку или предательницу, а как на человека, который пережил страшное и теперь учится жить заново.