Женщина в анализе: как справиться с внутренним хаосом? Часть-9: “Женщина - Дочь, которая стала старшей сестрой собственной матери”

Мы продолжаем цикл статей о типажах женщин-клиенток, обратившихся для прохождения аналитической психотерапии. Описанные типажи - это обобщенные и метафорические портреты, все совпадения случайны. Важно понимать, что к каждой метафорической категории можно отнести любую женщину вне зависимости от ее биологического возраста.

Обобщив опыт работы с женщинами за последние 5-7 лет, Ольга Бернацкая создала описание типажей женщин, с которыми пришлось работать: «Женщина -Маленькая мамина/папина девочка», «Женщина - Тень, или в тени великого мужа», «Женщина - Ламия, или та, что уничтожает любовью», «Женщина - Рыба, или жизнь вопреки», «Женщина-Красавица и Чудовище», «Женщина - Дракон внутри - Мышь снаружи», «Женщина - Спящая Красавица», «Женщина в доспехах», «Женщина - Дочь, которая стала старшей сестрой собственной матери».

Обычно это женщина средних лет, с высоким интеллектом… Интеллект становится компенсацией ее чувственного опыта («Сова…»).

Иногда ее детство проходит как в песне: «Я у бабушки живу, я у дедушки живу, папа с мамой ходят в гости к нам». Ее мама – слишком занята – занята работой, собой, своей депрессией, своей личной жизнью; она холодная, эмоционально отстраненная, ориентированная на достижения или на выживание.

Или другой ее вариант – мать, которая считает, что живет вся «для своего ребенка» - ее целями, интересами, поступками и сомнениями. Почему она не может жить для себя – она просто не знает, как это – для себя… В свое время, когда она была дочерью, ее собственная мать все время жила внутри нее, не оставив ей самой права на собственное пространство. Она встречала ее подруг, когда дочь была помладше, она была в центре ее гостей, когда дочь стала более взрослой и вышла замуж, она старалась быть нужной в бытовых вопросах – постирать белье, приготовить еду. Брак с собственной матерью оказался сильнее брака с мужем. И Дочь остается одна… Почему одна? У нее же есть ее родители и ее ребенок…

Или это мать, которой по объективным причинам некогда заниматься ребенком, и лучшее для ее ребенка – это расти под присмотром бабушки, даже если они живут в одной квартире. По всей видимости, это тот тип женщин, которых французские аналитики К.Эльячефф и Н.Эйниш назвали «больше женщины, чем матери» (2011).

Возможно, бабушка конкурирует за «внучку» как «дочку улучшенной планировки». Желая компенсировать свою недостаточную материнскую позицию по отношению к уже взрослой дочери (ее матери), такая бабушка всю свою любовь обрушивает на внучку. Это приводит к конкуренции между матерью девочки и бабушкой по отношению к внучке-дочке, а также к конкуренции между девочкой и матерью за любовь Большой Мамы так, как если бы они обе - и мать, и дочь - были сестрами.

Бабушка девочки (обычно мать матери) вкладывает всю свою «запоздалую» любовь и заботу во внучку, а также свои смыслы: несостоявшиеся надежды на собственную жизнь, ожидания успеха и реализации. И внучка, со временем, начинает в это свято верить: «Да, она действительно это может…», она может быть «улучшенной дочерью» для своих бабушки и дедушки, может ею быть вопреки собственным ресурсам и возможностям, природным данным и склонностям. Так рождается ее образ «кем она может и должна быть». И этот образ заслоняет собой то, кем она на самом деле есть. Этот образ начинает жить собственной жизнью, начинает доминировать над всеми ее поступками, мыслями и чувствами.

Идентификация с ценностями поколения «бабушек и дедушек» накладывает свой отпечаток. С одной стороны, делает невозможным достигать ситуации успеха, удовольствия, наслаждения, так как воплощение энергии либидо в я-идеале осложняет адаптацию, лишает возможности восполнять внутренние ресурсы. С другой стороны, эта же идентификация провоцирует усиление депрессивной позиции: реальная жизнь кажется слишком приземленной и почти безвкусной; ожидать помощи неоткуда и незачем. Но спасает только надежда – надежда на Чудо - миф, вымысел, фантазию.

Идентифицируясь с материнским и не получая соответствующей поддержки, а самое главное, отношений с возможностью зрелой дистанции - девочка растет в состоянии расщепления Анимусом (Негативный Анимус матери - это внутренний мужской бессознательный аспект психики женщины - Карл Густав Юнг, Эмма Юнг). С одной стороны, с возрастом усиливается ее рациональный и прагматичный взгляд на жизнь, с другой – она летает в романтических грезах. Ее опыт отгорожен от реальности двойным заслоном – материнской любовью в квадрате, со стороны матери и бабушки. Но одновременно в роли бабушки (и дедушки) она получила «родителей», которые уже устали от жизни. Это лишает ее энергии и свежести собственного восприятия.

Что остается ее родной матери? Она получает дочь в «готовом виде». Ее не надо воспитывать, она и так слишком правильная. Матери не грозит неопределенность. Все в жизни ее дочери продуманно до мелочей. И это хороший шанс для самой матери. Вместо того, чтобы жить своей собственной жизнью, можно «подсматривать» за жизнью своей дочери.

В другом варианте становится возможным прожить жизнь за дочь, вкладывать в нее свои ценности, цели, смыслы, пути достижения – и все это из лучших побуждений. Зачем рисковать самой? Вот она - опосредованная жизнь. В пожилом возрасте мать перекладывает на дочь всю ответственность за качество своей жизни. Так возникает «эффект матрешки»: бабушка помещает себя в дочь, дочь, становясь матерью, и размещает себя в качестве проекции в свою дочь. Так внучка от бабушки получает в наследство систему устаревших ценностей, плохо совместимых с современным миром, и инфантильную, хрупкую мать, об эмоциональных потребностях которой необходимо заботиться символически и буквально.

Со временем Внучка понимает, что такая же «хрупкая мать» живет у нее внутри – это ее репрезентативный образ в сознании, так называемая «Мать-Бабушка». Этот внутренний образ наделен мудростью, но без переживания телесности. И тогда Девочка становится этой «Матерью-Бабушкой», минуя в своем жизненном странствии страсть и безумие либидо, не зная, что такое наслаждение и женская сила, сила, которая просто есть от самого осознания себя женщиной. Какие последствия от этого?

Отношения с юношами у такой женщины не складываются: ровесники для нее «слишком просты и примитивны». Да и она непонятна им. Для парней постарше она – «запретный плод». Они реагируют на ее бессознательный инфантильный образ «маленькой девочки», которую можно любить и держать на руках, но с ней практически невозможны зрелые сексуальные и партнерские отношения. Она отпугивает парней своей противоречивостью – не по годам мудрыми рассуждениями и абсолютной житейской инфантильностью, хотя может и привлекать какое-то время искорками наивности в глазах. Она одновременно спасает, но и желает быть сама спасенной из этого противоречия… Так у нее начинаются отношения, в которых «хэппи-энд» обречен. Молодой человек быстро устает от такого хода событий, бросает ее, перегруженный чувством вины (нарушение инцестуозного табу привлекает не всех, он не готов быть «родителем» в любовных отношениях).

Совсем не удивительно, что на такую констелляцию комплекса ведутся и женщины. В ее окружении обнаруживаются подруги постарше. Вначале она с головой окунается в их поддержку и опеку, но постепенно стремление к автономии начинает преобладать, ее потребность во взрослении требует сепарации. Но женщина не может еще этого понять, цепляется за отношения, которые тоже обречены, пока любовь и привязанность не будут заменены на ненависть и дистанцию. Почему со временем рушатся ее отношения с женщинами-подругами и женщинами-начальницами? Может быть, она уже не такая несчастная, и ее не надо больше спасать? Или она оказалась не такой сильной, как представлялось вначале, с ней, тоскующей, ноющей и оттягивающей назад уже становится невыносимо?

Отношения в ее жизни умирают один раз и навсегда. Она не возвращается… Вернее, чувства не возвращаются к ней. Она вырывает их с корнем.

Если в ее жизни все-таки случается замужество, то это происходит как-то очень правильно, почти формально. Она или уступает настойчивому претенденту, позволяя ему устроить «все как надо»: дом, работу, отношения. Не удивительно, что в этой «правильности» она незаметно для себя начинает терять внутреннюю энергию, выполняя бесконечные ритуалы заботы о своем имидже «хорошей» хозяйки, жены, матери. В другом варианте она вообще не способна совместить свою реальность в виде реального возлюбленного со своей идеальной проекцией. И тогда вторая половинка просто не встречается на ее жизненном пути. Живое чувство любви оказывается ей недоступно, оно замирает в тоске ночных кошмаров.

Почему-то ее отец – обычно чувственный, но зависимый человек (и часто действительно страдает от какой-нибудь зависимости, чаще алкогольной). Что отыгрывает дочь в этих отношениях? Ее мать перебирает на себя маскулинность, чтобы «выживать» за счет контроля, но при этом теряет живую душу. Символическая функция игры умирает, растворяется, ей не находится места. Не до игры, когда находишься на грани выживания. У ее матери, как правило, в анамнезе строгие родители, лишенные внутренней свободы и спонтанности. Дочери достается только выхолощенный Анимус и подозрение быть использованной в любом встречном движении к ней.

С чем приходит такая женщина в анализ? Она хотела бы иметь семью, но как? С кем? Вокруг нее даже никого нет. Если у нее все-таки есть муж, то она бесконечно далека от него. Она устала от его навязчивой любви или его постоянной занятости. В любом случае, они не встречаются, даже проживая вместе.

Если у нашей Героини есть ребенок, то она хотела бы чувствовать его, но он просто разрушает ее своей спонтанностью. Ведь ему приходится отыгрывать аффекты «за двоих». Она хотела бы понять, для чего существует. Она так устала от внутренней пустоты и выполнения чужих ожиданий. Но она не знает, чего хочет для себя. И она не умеет «для себя».

Кто она? Может быть, лидер по природе, но лидер, который сам себе с наслаждением мозахиста подрезает крылья. Ей все время надо усиливать себя кем-то, даже если в этом нет необходимости. Почему нет уверенности в себе? Вера окрыляет, но тревога лишает энергии двигаться – и все это умещается в одном человеке. Что же все-таки можно потерять, если достичь успеха?

Трудно быть хранилищем ценностей прошлого поколения. Каждый шаг тебя терзает мысль, что ты не совеем здесь, и то, что дорого тебе – мало кому еще интересно. Можно быть или очень юной, или очень старой – «старая девочка» или «юная старушка». Но в этой точке умирания долго невозможно находиться. И возникает инстинктивное желание убежать. А как? Доказать себе, что ты можешь, что успеешь, что получится… И вдруг начинаешь замечать, что успеваешь так, как не получалось в 15 и 25. И думаешь о том, что всю жизнь ищешь того, кому была бы также интересна, как себе… Или это вранье, другому должна быть более интересна, чем себе самой, тогда и собственный интерес появляется. Начинаешь себя ценить, переживать буквально свою ценность. Нарциссизм – вечный и неизменный. Он толкает на схватку с внутренним демоном Сомнения: быть несчастной, неуспевающей и, одновременно, всю жизнь чувствовать себя в пяти минутах от своего успеха.

Все время возникает ощущение: еще один шаг, и случится чудо…, но вместо него еще одна катастрофа и разочарование, которая оттягивает все внимание на себя, и все ресурсы. Как будто судьба говорит: «Смирись с малым, большое – не для тебя!». И после этого смирения начинает действительно что-то получаться, что-то значительное, если через депрессию и разочарование усмиряешь свой пыл в стремлении к совершенству.

Кто он – этот внутренний демон? Тот, кто загоняет в нищету, лишая обычного комфорта и естественных радостей. Вспоминаются слова одной клиентки: «Голь на выдумку хитра». И сегодня чем сложнее живется такой женщине, тем больше придумывается… Компенсация, что ли?! Может быть внутренний демон – это союз, в котором Леди Совершенство заставляет стремиться к идеалу, а демон Сомнения лишает ресурсов, чтобы эта цель никогда не была достигнута.

И тогда происходит встреча с Зеркалом… Иногда женщина пишет стихотворения, для себя, но каждый раз с дальним умыслом, что их все-таки кто-то прочтет. И она фантазирует, что они понравятся, и от этой мысли еще больше приходит в смущение. А для чего пишет? Чтобы еще раз, и еще раз отразиться в Зеркале… Также, как пишет дневник – с желанием, чтобы кто-то его нашел и прочел, и от этого желания мурашки пробегали от ужаса. Так хотелось, чтобы кому-то это внутреннее содержание было так же ценно и нужно. Этот внутренний демон имеет еще одно лицо – безудержное стремление к выступлению на сцене и, одновременно, колоссальное сомнение и стыд.

Женщина 40-лет: строгая, деловая, даже слишком деловая. Все строго, все по расписанию. Пару месяцев мы не можем с ней выбрать постоянный график встреч – все время назначаются и переносятся встречи, и всегда по очень важным и объективным причинам. Она начальница, вернее помощница начальника. На ней ответственность за финансовые вопросы большой организации. К этому всему совершенно не клеится образ мамы двухлетнего ребенка. Все ее фразы произносятся, словно рубят дерево: четко, отрывисто, убеждения, которые не терпят возражений и другой точки зрения. Она успешный руководитель. Я спрашиваю себя, что мы с ней здесь делаем вместе? И существует ли для нее это «вместе»?

И вот неожиданно она говорит о том, что «случайно беременна». Да, она думала о втором ребенке, но сейчас… Теперь она дважды будет мамой. Но это событие никак не влияет на ее темп жизни. Единственное, что ей сейчас мешает – так это вообще какие-то обязательства. И эти обязательства - приходить ко мне на встречу и сохранять один и тот же день и время. Да, если в обед она и назначает парикмахера или маникюрщицу, то она может расслабиться и ни о чем не думать. И я думаю о том, что здесь, в этом кабинете она действительно не может расслабиться – я все время возвращаю ее ей самой, ищу в ней «маму больше чем женщину», но не нахожу и все вот уже полгода упираюсь в стену. И я становлюсь воплощением ее внутреннего преследователя. И как только я это понимаю, вдруг непереносимо хочется уйти от этой роли. Я вспоминаю, что она «неожиданно беременна», и меня наполняет чувство вины, что я добавляю дополнительной нагрузки этой женщине.

У меня в голове проносится, что ее образ сильной и структурированной женщины – это большая ложь, это ложное эго (Винникотт). Эта женщина даже себя обманывает в том, кто она такая, и боится встретиться с собственной слабостью, а, следовательно, и чувственностью к самой жизни.

И рождение ее первого ребенка прошло для нее стороной. Ее материнская функция была растворена в заботе и компенсации своего отсутствия – отсутствия не только физически, так как она буквально через месяц после родов вышла на работу, но и компенсации ее символического «неприсутствия».

«Послушайте, я не буду над этим заморачиваться и страдать от того, что я не сижу дома с ребенком», - говорит она мне в одну из встреч, - «как делают другие женщины у меня на работе. Я не думаю, что было бы лучше, чтобы я сидела дома. Меня всегда изматывают эти прогулки: мы полтора часа одеваемся, чтобы сорок минут погулять. Я взмокшая, он…»

И в другой ситуации: «Это абсолютно позитивный ребенок. Он дает столько эмоций!». Я в это время думаю о том, что цена этой позитивности – ранний и сложный диатез, масса пищевых ограничений, аллергии и беспокойный прерывистый сон ночью. Похоже, мама, когда качает ребенка полночи, расплачивается за свое отсутствие днем.

В процессе нашей работы я замечаю, что только в разговоре о ребенке она становится более расслабленной, ее фразы – менее жесткие и декларативные, она позволяет себе смотреть не прямо мне в глаза твердым взглядом начальника, а куда-то в пространство, и слегка улыбаться. Также что-то случается, когда она говорит о своей истории, о молодости мамы и папы, о дедушке и бабушке – лицо ее оживляется, появляется взгляд в пространство, улыбка увлеченности. Но из личных воспоминаний – ни одного случая отношений из контактов с мамой или папой.

На одной из встреч, после очередного перенесенного и несостоявшегося сеанса, я прошу ее рассказать о том, что же происходит ночью с ней и ее ребенком?

Папы нет. Он работает в другом городе, приезжает на выходные. И тогда он – «отличный отец». Ребенок на нем. Отцу это нравится. Ребенок был на нем и когда только родился, в роддоме: папа купал, пеленал, одевал, а мама иногда даже не могла «на это смотреть». Мама только кормила (генетическая предрасположенность – очень много молока, она его сцеживала и замораживала, сцеживанием только и занималась).

Это был уже не первый случай моей практики, когда в поведении и переживании отмечалось полное отсутствие контакта женщины с собственной женственностью, а в физиологическом плане - невероятная способность к лактации и высокий уровень гормона пролактина. Природа как бы компенсировала то, что женщина не могла ни почувствовать, ни проявить в своем психоэмоциональном переживании.

«Сейчас такой период, что ребенок не спит (у него такое бывает). Он ворочается, зовет маму, если не откликнуться – встает, тянет ручки, начинает хныкать. Его надо взять на руки и качать».

Я это слушаю, и меня почти не удивляет этот рассказ. Но вдруг я слышу: «Я говорю маме: «Положи его между нами, и он заснет!»»

- Где находится в этот момент ваша мама?

- Она у меня ночует, и, когда мужа нет, мы спим вместе.

И здесь у меня пропадают всякие слова и мысли: дочь в свои 40 лет не отделилась от матери, ее ребенок не имеет шанса отделиться от Великого Материнского. Его связь с собственной матерью сильно искажена. Папа – тот, кто купает после рождения и по выходным сажает на горшок. В постели – ребенок между мамой и бабушкой, а днем – им занимаются бабушка и дедушка, который себе на уме, и все время патологически ревнует бабушку. «Но отношения внука с дедушкой – замечательные!».

Двухлетний малыш этой женщины все время переживает разрыв в отношениях с биологической матерью и двойную компенсацию: со стороны матери, за то, что она поглощена работой, со стороны бабушки, за счет подмены нерешенного конфликта с дедушкой.

И этот ребенок протестует по-своему: хотя он позитивен и податлив, как пластилин, но он болеет, его тело кричит о непереносимости. Но клиентка еще не видит этой связи: «Послушайте, я знаю причины своей аллергии»- у нее полиаллергия на анальгетики, анестезию, антибиотики и амброзию более 20 лет – «меня мама перекормила медом в детстве, когда я болела».

Клиентка не помнит, для чего пришла ко мне, и что хотела достичь в результате наших встреч. Она ходит уже полгода. И ей, такой структурированной и обязательной, просто невозможно найти постоянное время и день для 50 минут в неделю для разговора о себе.

Я с ужасом замечаю, что включилась в проекцию ее внутреннего преследователя. Особенно остро это стало заметно, когда я пыталась объяснить ей, что 50 минут в неделю – это не так много для себя, или, когда я перенесла для нее встречу на выходной, приехала, а она перезвонила за час и сказала, что ребенок не спал всю ночь, и она не придет, потому что у нее нет сил.

Она все же приезжает, с опозданием на 15 минут, с раздражением, еще большей жесткостью, она говорит, что у нее такие обстоятельства, что это точно не планировалось, и она не может на это влиять. И муж с утра ей напоминал: «Тебе же к психологу». Но у нее не было сил заставить себя.

Я говорю ей, что жалею о том, что настояла о встрече и признаюсь, что как-то не учла того факта, что она – «работающая мама» двухлетнего ребенка, который не спит по ночам и при этом еще и беременная женщина. И, вероятно, для нее эти условия аналитического контракта оказались слишком жесткими.

В ответ клиентка неожиданно возражает, что она не относится к себе как к «беременной женщине», что беременность – не болезнь, и что она все это с беременностью не связывает.

Такой выпад с ее стороны оставляет меня в замешательстве: я готова признать в ней «беременную женщину», а она сама в самой себе – нет? Она игнорирует сам факт того, что вынашивает второго ребенка, я вместе с ней игнорирую этот факт, предъявляя ожидания соблюдения аналитического контракта. И как только я попыталась исправить свою ошибку, она тут же делает шаг назад.

Конечно, дело не в беременности, а в ее жестком сопротивлении, которое проявляется в ней на пути продвижения к собственной женственности и чувственности. И я решаю ее «отпустить»: мы говорим на разных языках. Вряд ли ее сопротивление послужит ей хорошую службу в вынашивании ребенка и предстоящих родах. До этого момента ее сопротивление было направлено вовне: финансовые операции ее компании, где она работает, удовлетворение интересов компании и законодательства, примирение директора с коллективом. И везде действовал как будто один принцип - «отсечение». «Я не придаю этому значение, при мне этого обсуждать не будут». Похоже, что и к себе она применяла раньше этот же принцип. Единственно живое место, которое чувствовалось в ее истории – это ее колоссальная включаемость в ситуации, где нужно было «спасать» детскую жизнь с помощью финансовых пожертвований. И она это делала много раз из своих сбережений, и подключала к этому процессу мужа. Она много финансов вкладывала в благотворительность для детей с онкологией. Как будто это было о желании спасти собственную чувствующую часть, но к этому нельзя было подобраться. «У меня нет ни одного болезненного воспоминания детства, я не помню, чтобы я страдала», - однажды говорит она.

Т: Разве мы ищем воспоминания вашего страдания, может быть, мне, чтобы понять вас, хочется полнее представить ваш образ целиком?

- Мы сильно дрались с сестрой (на 8 лет старше). Она у нас была «Принцесса». А я до 12 лет была «Папина Дочка». А потом вдруг поняла маму. Сейчас я его не понимаю. Он даже мне бывает противен и далек из-за его отношения к маме. А мама у нас такая – всем должна.

Клиентка наблюдается со второй беременностью в Киеве (как и в первый раз), в Киеве она собирается и рожать. В Киев вместе с ней накануне родов собирается переезжать ее мама с папой и ее ребенок. Мама будет ей помогать и смотреть за ребенком 2-х лет, старший ребенок не будет с ней разлучаться, а папа «себе на уме», он просто нужен маме, и «внуку хорошо с дедушкой».

После того, как я посочувствовала ей больше, чем она сама себе, она вдруг оказалась в полной растерянности, не зная куда двигаться. Мои интонации на этой встрече смягчились, я как-то стала расслабленнее, и она вдруг спросила уже на выходе: «Ну у нас еще есть три последних встречи перед завершением?». «Конечно», - ответила я.

А теперь суть ее сопротивления оказалась в переходном пространстве между нами, я больше была не согласна быть в роли ее преследователя. Но она сама по себе пока еще не знает, поэтому и не чувствует, куда ей двигаться и для чего. Но что-то совершенно неуловимое появилось между нами. Она может это отвергнуть, а может прислушаться… Но я не могу сделать это за нее.

На оставшиеся три встречи также что-то происходит. Один раз она перезванивает, что не может прийти, у нее срочный вызов к директору; потом она заболела. Я соглашаюсь и подтверждаю, что жду ее.

На последнюю встречу она все-таки приходит. Мы о чем-то говорим. Она как-то резюмирует свое присутствие в терапии. Говорит, что так и не представляет свой переезд в другой город к мужу. Понимает, что период с двумя маленькими детьми надо «просто пережить». И вдруг, у нее на глазах появляются слезинки, когда она говорит об отсутствии мужа в семье, о его растворенности в бизнесе (в котором он – исполнитель), о том, что он берет пример с начальника, который на 5 лет младше, и которого жена вообще не видит, и что ее такой поворот совсем не устраивает. Я впервые вижу, что она чувствует, и она впервые плачет! Но что скажешь в последние 10 минут перед завершением работы…

Она медленно уходит к двери, в дверях останавливается и также со слезами на глазах и теплом в голосе говорит, что то, что она пережила здесь в кабинете, было для нее очень важно и ценно… Я отпускаю ее рожать, выстраивать свою жизнь, жизнь женщины и жизнь матери, очень легко, понимая, сколько всего у нас есть в перспективе для совместной работы. И, может быть, она сделает выбор двигаться дальше по этому пути.